ИГРА В КРАСАВИЦУ

     В  то  время  мы  думали,  что  по   Караванной   улице,   побрякивая
колокольчиками, бредут пыльные  усталые  верблюды,  на  Итальянской  улице
живут черноволосые итальянцы, а на Поцелуевом мосту все целуются. Потом не
стало ни караванов, ни итальянцев,  да  и  сами  улицы  теперь  назывались
иначе. Правда, Поцелуев мост остался Поцелуевым.
     Наш двор был вымощен щербатым  булыжником.  Булыжник  лежал  неровно,
образуя бугры и впадины. Когда шли затяжные дожди, впадины заливала  вода,
а бугры возвышались каменными островами. Чтобы  не  замочить  ботинок,  мы
прыгали с острова на остров.  Но  домой  все  равно  приходили  с  мокрыми
ногами.
     Весной наш двор пах горьковатой тополиной смолкой, осенью — яблоками.
Яблочный дух шел из подвалов, где  было  овощехранилище.  Мы  любили  свой
двор. В нем никогда не было скучно. К тому же мы знали множество  игр.  Мы
играли в лапту, в прятки, в штандр, в чижика,  в  ножички,  в  испорченный
телефон. Эти игры оставили нам в наследство старшие ребята. Но были у  нас
игры и собственного изобретения. Например, игра в красавицу.
     Неизвестно, кто придумал эту игру, но она всем пришлась по  вкусу.  И
когда наша честная компания  собиралась  под  старым  тополем,  кто-нибудь
обязательно предлагал:
     — Сыграем в красавицу?
     Все становились в круг, и  слова  считалочки  начинали  перебегать  с
одного на другого:
     — Эна, бена, рес...
     Эти слова из какого-то таинственного языка были для нас привычными:
     — Квинтер, контор, жес.
     Мы почему-то любили,  когда  водила  Нинка  из  седьмой  квартиры,  и
старались, чтобы  считалочка  кончалась  на  ней.  Она  опускала  глаза  и
разглаживала руками платье. Она заранее знала, что ей придется выходить на
круг и быть красавицей.
     Теперь мы вспоминаем, что Нинка из седьмой квартиры была на  редкость
некрасивой: у нее был широкий приплюснутый  нос  и  большие  грубые  губы,
вокруг которых  хлебными  крошками  рассыпались  веснушки.  Лоб —  тоже  в
хлебных крошках. Бесцветные  глаза.  Прямые  жидкие  волосы.  Ходила  она,
шаркая ногами, животом вперед. Но мы этого не замечали. Мы пребывали в том
справедливом  неведении,  когда  красивым  считался  хороший  человек,   а
некрасивым — дрянной.
     Нинка из  седьмой  квартиры  была  стоящей  девчонкой —  мы  выбирали
красавицей ее.
     Когда она выходила на середину круга, по правилам игры,  мы  начинали
«любоваться» — каждый из нас пускал в ход вычитанные в книгах слова.
     — У нее лебединая шея, — говорил один.
     — Не лебединая, а лебяжья, — поправлял другой и подхватывал: — У  нее
коралловые губы...
     — У нее золотые кудри.
     — У нее глаза синие, как... как...
     — Вечно ты забываешь! Синие, как море.
     Нинка расцветала. Ее бледное лицо покрывалось  теплым  румянцем,  она
подбирала  живот  и  кокетливо  отставляла  ногу  в  сторону.  Наши  слова
превращались в зеркало, в котором Нинка видела себя красавицей.
     — У нее атласная кожа.
     — У нее соболиные брови.
     — У нее зубы... зубы...
     — Что зубы? Жемчужные зубы!
     Нам самим начинало казаться,  что  у  нее  все  лебяжье,  коралловое,
жемчужное. И красивее нашей Нинки нет.
     Когда запас нашего красноречия иссякал, Нинка принималась  что-нибудь
рассказывать.
     — Вчера я купалась в теплом море, —  говорила  Нинка,  поеживаясь  от
холодного осеннего ветра. — Поздно вечером в темноте море светилось.  И  я
светилась. Я была рыбой... Нет, не рыбой — русалкой.
     Не рассказывать же красавице, как она чистила картошку,  или  зубрила
формулы, или помогала матери стирать.
     — Рядом со мной кувыркались дельфины. Они тоже светились.
     Тут кто-нибудь не выдерживал:
     — Не может быть!
     Нинка протягивала ему руку:
     — Понюхай, чем пахнет?
     — Мылом.
     Она качала головой:
     — Морем! Лизни — рука соленая.
     Стояли мутные влажные сумерки, и было непонятно, идет дождь или  нет.
Только на стекле возникали и лопались пузырьки. Но мы чувствовали близость
несуществующего моря — теплого, светящегося, соленого.
     Так мы играли.
     Лил  дождь —  устраивались  в  подворотне.  Темнело —  толпились  под
фонарем. Даже самые крепкие морозы не могли нас выжить со двора.

     Как-то в  наш  дом  переехали  новые  жильцы.  И  во  дворе  появился
новенький. Он был рослый и слегка сутулился, словно  хотел  казаться  ниже
ростом. На щеке у него проступало крупное продолговатое родимое пятно.  Он
стеснялся этого пятна и поворачивался к нам другой щекой. У него был нос с
горбинкой  и  большие —  прямо-таки  девичьи —  ресницы.  Ресниц  он  тоже
стеснялся.
     Новенький держался в стороне. Мы его подозвали и предложили сыграть с
нами в красавицу. Он не знал, в чем дело, и согласился. Мы переглянулись и
выбрали красавицей... его. Едва заговорили про лебяжью  шею  и  коралловые
губы, как он густо покраснел и выбежал из круга.
     Мы посмеялись и крикнули вдогонку.
     — Сыграем и без тебя!
     Но когда снова встали в круг, Нинка неожиданно попятилась:
     — Я тоже не буду...
     Мы взорвались:
     — Что за новости? Почему ты не будешь?
     — Так, — Нинка отошла от нас.
     И сразу расхотелось играть. Мы  заскучали.  А  Нинка  приблизилась  к
новенькому и сказала:
     — Когда играют в красавицу, всегда выбирают меня.
     — Тебя? Почему тебя? — удивился новенький. — Разве ты красивая?
     Мы не стали  с  ним  спорить.  Мы  посмеялись  над  ним.  А  у  Нинки
вытянулось лицо, хлебные крошки у рта и на лбу стали еще заметнее.
     — А меня выбирают.
     — Очень глупо, — сказал новенький. — И вообще, ваши детские игры меня
не интересуют.
     — Конечно. — Нинка почему-то сразу согласилась с ним.
     С появлением новенького с ней вообще стало твориться что-то странное.
Она, например, ходила за ним по улице. Шла тихо, по другой  стороне,  чтоб
никто не заметил, что она идет за ним. Но мы, конечно, заметили и  решили,
что Нинка спятила или во что-то играет. Например, в следопыта. Он  заходил
в булочную — она стояла напротив и не отрывала глаз от стеклянных  дверей.
Она и утром поджидала его у подъезда и шла за ним до школы.
     Новенький не сразу сообразил, что Нинка из седьмой квартиры ходит  за
ним как тень. А когда обнаружил это, очень рассердился.
     — Не смей ходить! — крикнул он Нинке.
     Она ничего не ответила. Побледнела и пошла прочь.  А  он  крикнул  ей
вдогонку:
     — Ты бы лучше посмотрела на себя в зеркало!
     Он приказал ей посмотреться в зеркало. Нас не интересовало,  какие  у
нас носы, рты, подбородки, куда торчат волосы, где вскочил прыщ.  И  Нинка
знала только  то  зеркало,  которым  были  для  нее  мы,  когда  играли  в
красавицу. Она верила нам. Этот тип с родимым пятном на щеке  разбил  наше
зеркало. И вместо живого, веселого, доброго появилось  холодное,  гладкое,
злое. Нинка в первый раз в жизни пристально  взглянула  в  него —  зеркало
убило красавицу. Каждый раз, когда она подходила к зеркалу, что-то умирало
в ней. Пропали лебяжья шея, коралловые губы, глаза, синие, как море.
     Но мы тогда не понимали этого. Мы ломали себе голову: что это с  ней?
Мы не узнавали свою подружку. Она стала чужой и непонятной. Мы сторонились
ее. Она и не стремилась к нам, молча проходила мимо. А когда ей встречался
новенький с большим родимым пятном на щеке, она убегала прочь.
     В нашем городе часто идут дожди. Могут лить круглые сутки. И все  так
привыкают к ним, что не обращают внимания.  Взрослые  ходят  под  зонтами.
Ребята делают короткие перебежки от одной подворотни к другой, прыгают  по
булыжным островам.
     В тот вечер был сильный дождь, дул сверлящий ветер. Говорили, что  на
окраинах  города  начиналось  наводнение.  Но  мы  крепились,   жались   в
подворотне, не хотели расходиться по домам. А Нинка  из  седьмой  квартиры
стояла под окном новенького. Зачем ей понадобилось стоять под  его  окном?
Может быть, она решила позлить  его?  Или  сама  с  собой  поспорила,  что
простоит под дождем, пока не сосчитает до тысячи? Или до двух  тысяч.  Она
была в коротеньком пальто, из которого  давно  выросла,  без  косынки.  Ее
прямые волосы вымокли и прилипли к щекам,  и  от  этого  лицо  вытянулось.
Глаза блестели,  как  две  застывшие  капли.  Гремели  водосточные  трубы,
дребезжали подоконники, трещали перепончатые купола зонтов. Она ничего  не
видела и не слышала. Не чувствовала холодных струй. Она стояла под  окном,
охваченная отчаянной решимостью.
     Мы кричали ей из подворотни:
     — Нинка! Иди к нам, Нинка!
     Она не шла. Мы выбежали под дождь. Схватили ее за руки: не  пропадать
же человеку.
     — Отойдите! — Она прямо-таки прикрикнула на нас.
     Мы отошли.  Повернулись  спиной  и  стали  смотреть  на  улицу.  Люди
спешили, подняв над головами зонты, словно на город спустился целый десант
на угрюмых черных парашютах. Десант прохожих.
     Потом мы увидели, как к Нинке подошла ее мать. Она долго  уговаривала
Нинку уйти. Наконец ей удалось увести девчонку из-под дождя в подъезд. Там
горела тусклая лампочка.  Нинкина  мать  повернула  лицо  к  свету,  и  мы
услышала, как она сказала:
     — Посмотри на меня. Я, по-твоему, красивая?
     Нинка удивленно посмотрела на мать и,  конечно,  ничего  не  увидела.
Разве мать может быть красивой или некрасивой?
     — Не знаю, — созналась Нинка.
     — Тебе пора бы знать, — жестко сказала Нинкина мать. — Я  некрасивая.
Просто дурнушка.
     — Нет, нет! — вырвалось у Нинки.
     Она прижалась к матери и заплакала. Мы так  и  не  поняли,  кого  она
жалела: мать или себя.
     — И ничего страшного, — уже спокойно сказала Нинкина мать. —  Счастье
приходит не только к красивым. И некрасивые выходят замуж.
     — Я не хочу замуж! — резко ответила Нинка, и мы были согласны с ней.
     — Да, да, конечно, —  как  бы  спохватилась  мать. —  Не  обязательно
замуж...
     Потом они вышли на дождь и  пошли  по  улице.  Мы,  не  сговариваясь,
двинулись за ними. Нет, не из любопытства.  Нам  казалось,  что  мы  можем
понадобиться Нинке.
     Неожиданно мы услышали, как Нинка спросила:
     — У тебя был муж?
     — Нет.
     — Но у меня был отец?
     Мать  не  ответила.  Она  как  бы  не   расслышала   вопроса.   Нинка
рассердилась и сказала довольно грубо:
     — Что ж, меня аист принес?
     — Да, аист, — глухо прошептала мать. — Прилетел, понимаешь,  аист.  И
улетел. А ты осталась.
     Они шли по темному переулку, и у них не было зонта. Но  им  было  все
равно: дождь так дождь. А нас трясло от холодной сырости.
     — Значит, мой отец аист? —  произнесла  Нинка  и  тихо  засмеялась. —
Очень хорошо.  Когда  я  стану  учительницей,  меня  будут  называть  Нина
Аистовна. И может быть, у меня вырастут крылья... Вот  если  бы  ты  нашла
меня в капусте, было бы куда скучнее.
     — Не смейся, — сказала мать.
     — Я не смеюсь. — Она и в самом деле уже  не  смеялась,  но  голос  ее
дрожал, дробился. — А где он... аист?
     Мать отвернулась в сторону и вытерла со щеки бороздку дождя.
     — Он тоже был некрасивый?
     Нинка остановилась, крепко сжала мамину руку выше локтя  и  заглянула
ей в лицо. Она смотрела на мать так, как будто произошла ошибка и рядом  с
ней оказалась чужая, незнакомая женщина. Девочка как  бы  увидела  маму  в
холодном, безжалостном зеркале. Такой, какая она  есть.  Какой  видели  ее
мы — чужие ребята, жавшиеся к темной стене дома. Мы  были  так  близко  от
них, что чувствовали запах мыла и ношеной одежды. И, не видя нас, Нинка из
седьмой квартиры  как  бы  почувствовала  наше  присутствие  и  совершенно
другим, спокойным голосом сказала:
     — Мама, давай с тобой сыграем в красавицу.
     — Глупости!
     — Нет, нет, давай сыграем. Я тебя научу. Ты стой и слушай, что я буду
говорить.
     Она сильней сжала мамину  руку,  приблизилась  к  ней,  тихо,  одними
губами стала произносить знакомые слова  из  нашей  игры,  которые  мы  до
приезда новых жильцов дарили ей:
     — Мама, у тебя лебяжья шея и большие глаза, синие, как море.  У  тебя
длинные золотистые волосы и коралловые губы...
     Потоки дождя  тянулись  из  невидимых  туч.  Под  ногами  разливались
холодные моря. И все железо города гремело и грохотало. Но сквозь  гудящий
ветер, сквозь пронизывающий  холод  поздней  осенней  мглы  живой,  теплой
струйкой текли слова, заглушающие горе:
     — У тебя атласная кожа... соболиные брови... жемчужные зубы...
     И они зашагали дальше, крепко прижавшись друг к другу. И уже ни о чем
не говорили. И были спокойны. Им помогла придуманная нами игра. Эна, бена,
рес... А мы стояли у стены, держа друг друга за  рукава.  И  провожали  их
взглядом, пока они не скрылись в темной мгле. Квинтер, контер, жес...
     Нинка из седьмой квартиры погибла в 1942 году на фронте под Мгой. Она
была санитаркой.